Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Во время рассказа смех усиливается. Отдельные места вознаграждают бурные рукоплескания художников и гуманистов. Аплодирует и Фьора. Лоренцо отвлекся совершенно и с детским удовольствием слушает повествование. В конце истории в комнате воцаряется буйное веселье. Лоренцо от души смеется; художники держатся за животы. Внезапно, однако, рассказчик осекается, и резко наступает тишина.

Паж (выходит справа из-за портьеры и объявляет высоким, чистым голосом). Приор Сан-Марко.

Пауза.

Полициано (в ужасе, не веря своим ушам). Что ты такое говоришь, юноша?!

Паж (испугавшись). Приор Сан-Марко.

Тишина. Все взгляды, крайне растерянные, обращены на Лоренцо. Все разинули рты и изломали брови.

Лоренцо (пажу). Подойди поближе. Как тебя зовут?

Паж. Меня зовут Джентиле, милостивый государь.

Лоренцо. Джентиле… Чудесно. Теперь отойди, Джентиле, и снова вернись. Мне нравится на тебя смотреть, ты умеешь ходить. У тебя красивые бедра. Не двигайся… Альдобрандино, обрати внимание на эту линию. Вот, возьми кольцо, Джентиле, ибо ты доставил удовольствие моим глазам. А тот, о ком ты доложил, пусть заходит.

Полициано. Ты хочешь?..

Лоренцо. Я хочу.

Паж уходит. Воцаряется мертвая тишина. Портьера опять приподнимается. Бесцветный, скорбный, страстный профиль феррарца медленно движется в комнату. В обрамлении капюшона черной накидки, надетой поверх белой сутаны, он упрямо уродлив, этот профиль, и бешеной костлявой размашистостью являет пугающую противоположность малости и хилости фигуры. Между мощным крючковатым носом и узким граненым лбом глубокая прорезь. Утолщенные губы сомкнуты с некоей напряженностью, словно еще более выедающей серо-пепельные впадины на щеках. Сильно прорисованные, сросшиеся на переносице брови подняты вверх, вследствие чего лоб пересекают глубокие горизонтальные борозды, а маленьким, затененным истощением глазам сообщается выражение одновременно застылости и надрыва. От долгой быстрой ходьбы приор задыхается, хоть и пытается это скрыть. Руки его, пока еще под рукавами сутаны, словно из воска и, когда он их поднимает, дрожат. В голосе то слышится нервная робость, то он неизвестно откуда набирает яростную твердую силу. При появлении приора художники, предоставляя ему избыточное пространство, теснятся в глубину комнаты, сбиваются в кучку, хватают друг друга за руки, полуобернувшись, таращатся на монаха через плечо, наморщив брови и от отвращения, недоумения, страха выпятив губы. Так они постепенно поднимаются по ступеням и уходят налево в галерею, а с ними и гуманисты. Пико исчезает последним. Он еще бросает на группу из трех оставшихся в комнате человек любопытные взгляды и наконец, бесшумно ступая, удаляется.

Устремленный вперед взгляд феррарца наталкивается на Фьору, сидящую у ног Лоренцо в искусной продуманной позе. Он вздрагивает, на мгновение лицо его искажает мука. Затем он выпрямляется, пристально смотрит в глаза Лоренцо и головой и верхней частью туловища выписывает неопределенное приветствие.

Фьора (поднимается, сложив руки на выступающем животе, с опущенными веками идет на феррарца и говорит высоким, воркующе монотонным голосом). Добро пожаловать в Кареджи, господин приор. Можно ли поздравить вас с сегодняшней проповедью? Я несколько опоздала, но пришла как раз вовремя, чтобы услышать лучшее ваше место… Было крайне для меня назидательно, не сомневайтесь. Ваши произведения потрясают… Ну? Что же вы мне не отвечаете? Художнику негоже принимать похвалы и триумфы так неподвижно, так гордо, без улыбки, да скромно не отнекиваться.

Приор (еще задыхаясь, с вымученной, неестественной грубостью). Я говорил с вами в соборе. К вам я хочу обращаться только со своей кафедры.

Фьора (деланно дуясь). Не все так строги. Ко мне обращаются с кафедр всех искусств, меня заставляют улыбаться или слушать себя… И все же кое у кого еще остается огня в крови, чтобы и в низкой обыденности сохранять при общении со мной некоторую живость.

Приор. Я живу только на своей кафедре.

Фьора (деланно содрогнувшись). Так внизу вы мертвы? Фу, ну да, вы такой и есть! Бесцветный, холодный. Я в одной комнате с больным и мертвецом!.. Но некогда, мертвец милейший, давным-давно, вы жили — так ли? — и говорили со мной тут, внизу…

Приор. Говорил. Кричал. А вы кривили губы для улыбки. Смеялись вы. Высекли меня бранными словами. Вы загнали меня туда — на мою кафедру. А теперь превозносите.

Фьора. Вы подбираете сильные слова. Манера ритора. Я вас превозношу? Это меня превозносят, и к тому, у кого это получается лучше и тоньше, я благоволю.

Приор. Я вас не превозношу. Хулю. Я называю вас отвратной и порочной. Я называю вас приманкой Сатаны, духовным ядом и мечом душевным, и волчьим молоком для тех, кто пьет, и поводом к погибели, и нимфой, ведьмой, я называю вас Дианой…

Фьора. И делаете это прекрасно. Для поношений надобен талант не меньший, нежели для восхвалений. А если мне все это показалось предельным и самым смелым способом восславления? Можете вы это себе представить? Что? Не слышу! Вы даже так и думали?!

Приор. Я не понимаю вас. Вы слышали меня в соборе. Я неучен и не умею любезничать. Но вы слышали меня в соборе. Слово тяжело и священно. Мой учитель — тот, кто налагает длань на уста, Петр Мученик.

Фьора. Действовать и молчать… Я нахожу в вашем госте, Великолепный, большое сходство с маэстро Франческо Романо. Но тем не менее… Вы, вероятно, намерены, господин мертвец, поговорить с этим больным? Вы ведь ради этого пришли? Что ж, тогда я, пожелав государям приятной беседы, пойду. Желаю вам глубокого взаимопонимания и богатых плодов. Мне представляется, за этим дело не станет.

Она поднимается по ступеням и исчезает справа по галерее. По ходу следующей сцены наступает вечер.

Лоренцо (вроде бы совершенно забыв о феррарце, устремившем на него угрюмо горящий взгляд. С опущенной головой исподлобья смотрит в пустоту. Наконец, вернувшись к действительности, с трогательным напряжением быстро обретает свою светскую любезность). Не угодно ли вам присесть, падре?

Приор (снедаем искушением от усталости опуститься на стул возле двери, но все-таки остается стоять). Знайте одно, Лоренцо де Медичи! Я видел мир, знаю коварство великих мира сего, их изощренность в кровавых предательствах. Если это ловушка, если меня заманили сюда, чтобы совершить насилие, чтобы избавиться от меня, — берегитесь! Меня любят. Слово мое завоевало мне души. За мной народ. Вы не посмеете до меня дотронуться!

Лоренцо (сдерживает улыбку). Вы боитесь? Не стоит. Не беспокойтесь. Я далек от мысли предательски коснуться выдающегося человека. Разве я Малатеста или Бальони? Вы несправедливы ко мне, если держите за им подобного. Я не дикарь, имею страх Божий. И ценю вашу жизнь, деяния не меньше вашей паствы и общины. Неужто я не могу за это попросить вас и меня оценивать справедливо, по заслугам?

Приор. Что вы имеете мне сказать?

Лоренцо. О… ну, кое-что я уже сказал. Однако вы раздражены. У вас к тому же страдальческий, изможденный вид. Я не ошибаюсь. Тут у меня глаз остер. (С искренним участием.) Вам нехорошо?

Приор. Я проповедовал сегодня в соборе. После занемог. Слег в постель. И поднялся только по вашему зову.

Лоренцо. По моему… совершенно верно. Мне очень жаль. Так ваши труды столь изнуряют вас?

Приор. Моя жизнь — мука. Лихорадка, дизентерия, беспрестанная мыслительная работа на благо этого города так ослабили мои жизненные органы, что я не в силах перенести и малейшего недомогания.

Лоренцо. Боже мой, вам нужно поберечь себя, вам нужен покой.

Приор (презрительно). Мне нет покоя. Покой имеют те многие, кто не имеет миссии. Им легко!.. Внутренний огонь горит в моих членах и гонит меня на кафедру.

Лоренцо. Внутренний огонь… Я знаю, знаю! Мне ведом этот жар. Я называл его демоном, волей, хмелем, но он безымянен. Он — безумие того, кто жертвует собою неведомому богу. Такой презирает жительствующих низко, размеренно и повергает их в изумление, избирая бешеную, короткую, глубокую жизнь вместо их долгой, боязливо-жалкой…

Приор. Избирая? Я ничего не избирал. Господь призвал меня к величию и боли, а я повиновался.

Лоренцо. Господь или страсть? Ах, падре, мы понимаем друг друга! Мы поймем друг друга!